Колыбельная для взрослых
Детство многих прошло под страшилки. Про черную руку, про страшных тетенек и зловещих дяденек. Это делало жизнь ребенка разнообразнее, откликалось на общее детское убеждение в том, что жизнь страшна и таинственна. Мир был огромным, и такая громада не могла не содержать зловещего и опасного.
Многие выросли и забыли о том, как мир выглядел в детстве. Может быть из чувства самосохранения, может от того, что большое Я сделало весь остальной мир слишком маленьким. А может быть потому, что решили, как герой «Колыбельной» Гордеев, «что в этом мире не осталось загадок и тайны», что «этот мир слишком прост». Кто-то понял, что жизнь страшна, ужасна, но иначе, чем казалось в детстве. А кто-то, как Владимир Данихнов решил совместить простоту мира с детским ощущением ужаса. В результате получилась «Колыбельная». Ужасная история на ночь для взрослых, которые не забыли о том, что были детьми.
Пересказывать событийную канву «Колыбельной» дело неблагодарное, занятие совершенно излишнее. Сюжет здесь не так важен. История с маньяками - уступка читательским ожиданиям какого-то повествования, какого-то сюжета. Большее значение имеет атмосфера и интонация. Люди боятся, тоскуют и умирают среди мертвой травы жизни – вот, собственно, и все содержание романа. Короче «нет выхода», «люди так и будут жить без счастья в череде одинаковых дней». И даже «гуманистическая» мечта маньяка Танича, убивающего маленьких детей, чтобы они не доросли до этой пустоты и безрадостности существования, трагической тоски мира, выглядит не столько протестом, сколько непременным атрибутом мрачной картины разрастающейся траурной взрослости.
Вроде, все как обычно, все как в серьезной литературе, также как и в жизни. Но, это только кажется. Детский, игрушечный хоррор, вряд ли может быть по-настоящему серьезным.
Главный изъян книги Данихнова в том, что чувство тоски, бессмысленности и безрадостности жизни ощущается в процессе чтения как нечто искусственно нагнетаемое. Взял каравай, нащипал с него горелого да плесневелого, слепил из всего этого новый, и теперь сокрушается – ужас, ужас, ужас. И дело здесь даже не в том, что даже самая тяжелая жизнь не лишена смысла и радости, что, в общем-то, так и есть. И не в том, что радость и мечта обязательно становится пошлостью и рутиной. Даже объективно бесполезное и ничтожное может быть для конкретного индивида чем-то возвышающим, ведущим к свету, а не тьме. Давление среды, сколь бы оно не казалось всеобъемлющим, не имеет абсолютной власти над человеком. Эти аргументы с легкостью можно противопоставить тому спектру представлений, который нашел отражение в тексте.
Но даже, если мы все это опустим и прибегнем к расхожему «автор так захотел, так увидел», «будем отталкиваться от того, что есть в тексте» чувство общей, прежде всего идейной неправоты останется. Ощущение того, что искусственно конструируемая Данихновым картина реальности, в силу самого факта языкового и рационального конструирования начинает слабо походить на реальность, никуда не пропадет. Горелый каравай – это есть нечто естественное. Составное из горелого – это уже имитация. Мир «Колыбельной» - это такой LEGO для готов. При том текст Данихнова сам отлично встраивается в безрадостную и серую картину жизни и начинает работать на нее. Это не осуждение реальности, это ее декоративная отделка. Еще одна забава, еще один культурный продукт в череде декоративных хэви-металлических ужасов.
Для того, чтоб передать весь ужас жизни, и достучаться до человека (если такая цель, конечно, стоит) надо хоть сколько-нибудь возвысится над ней, выпасть из нее. Возвышения нет. «Оставь надежду всяк сюда входящий».
После прочтения «Колыбельной» не скажешь «скучно жить на этом свете, господа», и «страшно жить» также не скажешь, потому что такого рода заключение из книги органически не следует. Потому что сказать так, означает присочинить и преувеличить, поддержать ту общую неправду, которая выражена в романе. Неправду не в частностях, не в отдельных мыслях и наблюдениях, многие из которых отличаются точностью, а в книге в целом.
Любой штатный оптимист, проповедующий, что «никогда мы так не жили хорошо» раскатает «Колыбельную» по бревнышку, с легкостью запишет роман в ряд пасквиля, клеветы на нашу российскую действительность. А ведь жизнь и в самом деле тяжела. Но, по-другому, по-взрослому. Она не беспросветна, и надежда в ней есть. Ежедневная гибель этой надежды, утонувшей в мещанстве, обывательских страхах и рутине – вот подлинно трагичное. А символика гибели детского – это просто подражательство, слепое, некритичное следование Платонову.
Говоря о тексте Данихнова, Платонова вообще вспоминают часто. Да, временами некоторое сходство есть. Но приходится говорить об эпизодичности переплетений, потому что за текстами Платонова стоит онтология, идея, а за текстом Данихнова – эмоция и мысль. Мысль искусственна и узка, идея органична и всеобъемлюща. Платонов шагал от мировоззренческих представлений к форме и языку, выхаживал стиль. Писатели вроде Данихнова или Самсонова, играющие, вроде бы, на том же языковом поле, замыкаются во внешнем, в манере. Убери языковые финтифлюшки и в остатке увидим набор не столь уж глубоких идейных конструкций, насильно пристегнутых к забавной, внешне простоватой (у Данихнова), или тяжеловесной (у Самсонова) словесной эквилибристике. Убери платоновскую манеру из текстов самого Платонова, не останется ничего, потому что идеи Платонова впаяны, влиты в его стиль и манеру.
Поэтому, возвращаясь к исходному тезису, следует еще раз повториться, книга Данихнова не выходит за рамки страшилок, сказок, рассказанных ночью. Ценность текста здесь измеряется исключительно умением рассказчика заворожить техникой рассказа, внешними примочками и фишками, а не всем массивом написанного, в органическом сплаве формы и содержания. Поэтому есть опасение, что идейный пласт романа растворится для читателя в броских фразах, деталях и образах, книга распадется на сотни анекдотов и сценок. Количество победит качество, легкость дыхания, методику которого стали проповедовать по отношению к роману, глубину и объем, основательность и завершенность общей конструкции.
Здесь возникает и другой, вполне закономерный вопрос о том, насколько возможна страшилка размером почти в пять сотен страниц. Не долговато ли? Все мы помним, конечно, о Шахерезаде. Однако есть сомнения в том, что «Колыбельная» может быть дослушана-дочитана до конца. Все гниет и разлагается, это так, и с этим абстрактным утверждением трудно спорить, вслушиваясь и всматриваясь в происходящее вокруг. Но количественное разнообразие тоски и пустоты не заменяет потребности в каком-то качественном наполнении этого разнообразия. Хочется чего-то посытнее, чем детская печеночка с лучком. Увы, в романе Данихнова обыденность ужаса все-таки вытеснила ужас обыденного.
Восхищаясь авторским языком, а «Колыбельная» действительно написана ладно, крепко, мастеровито, авторскими задумками и находками, обычно забывают о том, что важно не только то, как это было сказано, но и то, как это воспринимается. Читать «Колыбельную» не то чтобы скучно, а как-то рутинно и затянуто. Длинная дистанция предполагает соответственно длинный, а не короткий забег, особую стайерскую технику. Затянувшийся спринт, техника нагромождения юморесок, кажется в пределах большого объема, не совсем уместной. Обилие повторяющихся мелких однотипных судеб и характеров не дает общей картины. Оно просто позволяет многократно вдолбить то, что и так уже понятно с первых страниц. Начав читать «Колыбельную» можно, не дослушивая до конца, без малейшего вреда для общего понимания текста, «уснуть» на любой странице.
Впрочем, для этого колыбельные и существуют. А романы? Вопрос, похоже, становится открытым.
Данихнов В. Колыбельная. - М.: АСТ, 2014