Джуд закрывает глаза
Я не большой любитель поправлять профессионалов. Но название «Маленькая жизнь» ставит меня в тупик. Звучит инородно, не по-русски. Закрывая книгу, и вовсе теряешься в догадках: маленькая – это как? Что бы это значило?
«Немного жизни» смотрелось бы, на мой взгляд, лучше. Оно было бы понятно. В нем отразилась бы быстротечность человеческого существования вообще, героев книги в частности (все основные действующие лица умирают достаточно рано). Оно передавало бы настроение Джуда, вокруг которого движется все действие: позади боль, страдания и вот, немного жизни напоследок. Парадокс соотношения количественного и качественного: сколько ни живи, все будет мало, все не искупит прожитого ужаса. Наконец «Немного жизни» подчеркивало бы и ограниченность самого повествования Янагихары. «Жизнь», буду называть ее далее так, рассказ не обо всем, что встречается нам на пути к смерти. Оно лишь об отдельных сторонах человеческого существования.
Книгу пиарят и продвигают. Такой нажим вполне оправдан, если говорить об адресате. Наверное, да, она должна стать настольной библией среднего класса, творческой интеллигенции. Потому что на самом деле это такой аналог «Что делать?» (или «Атлант расправил плечи», кому как нравится) в современных тонах, рассказ о новых людях. Роман аккуратно уложен в ожидания нишевой аудитории – многочисленных обитателей кафе, офисов, увеселительных заведений, активистов НКО и прочих особей. Все в ней знакомо, созвучно их уровню мировосприятия. Мир «Жизни» - это хорошо им знакомая, обжитая среда обитания.
С точки зрения фабулы в «Жизни» все просто. Перед читателем примерно четыре десятилетия из жизни четырех друзей по колледжу. Трое из них занимают достаточное количество экранного времени, четвертый, который и так и сяк, если воспользоваться определением Ершова, мелькает в эпизодах. Немного жизни: от юности до ранней старости. Три судьбы обычного человека, одна – жизнь человека необычайного. Вокруг последней, принадлежащей Джуду Сент-Фрэнсису и вертится все основное действие, она и заставляет читателя упорно ползти (иначе не скажешь) к концу 700-страничного опуса.
Набор тем в романе достаточно попсовый: насилие и агрессия (прежде всего в сексуальном плане), дружба, одиночество, взросление, пост-человечность.
Исследованием последствий (но, увы, не природы) сексуального насилия российского читателя удивить сложно. Настасья Филлиповна, Катюша Маслова – мы все о них читали. И общая логика разрушения личности в результате того, что случилось, ясна. Янагихара старается взять оригинальностью и степенью детализации. Объектом насилия становится не будущая женщина, а еще не сложившийся мужчина. Растленное дитя оказывается не в состоянии одолеть собственных демонов, рвущихся наружу. Сломанная в детстве жизнь уже не подлежит восстановлению. Никакое добро в мире не может исправить, зло посеянное в детстве насилием. Обрезанные крылья не растут, и уродливое существо теперь скачет по земле, не в силах от нее оторваться. Подбадривающие, благожелательные крики воспринимаются как насмешки. Норма тягостна, радость неестественна. Страдание физическое перерастает в душевные терзания, не оставляющие уже ни на минуту пребывания наедине с самим собой.
Все это верно. И можно было бы назвать разработку этой темы важной и значимой, если бы не одно «но», способ, каким Янагихара это делает. Мужчина – жертва сексуального насилия – это слишком нарочито в своей оригинальности. Слишком странно и одновременно слишком просто. Автор просто перекладывает женское отвращение в голову Джуду и получает слишком очевидный образ: женщину в мужском обличии, которая лежит и претерпевает, пока в него суют эту штуку. Господи, ну когда же кончится этот секс и когда никому уже ничего не будет нужно?
Насилие это трагедия. Но когда насилие в изображении писателя становится поточным, бесконечным, регулярным по отношению к индивиду, книга добивается обратного эффекта. Описывая в подробностях жизнь Джуда, череду грязных мотелей и пыхтящих клиентов, Янагихара явно перебарщивает. Так и хочется спросить: неужели вся Америка так хотела трахнуть маленького паренька? Неужели к нему бежал автомеханик и водитель, фермер, воспитатель, врач, и все с расстегнутыми ширинками, с болтающимися причиндалами? «Эй, Джуд, погоди, я тебя еще не поимел!» Hey Jude, don’t let me down!
Трагедия из-за массивного количественного нагнетания превращается в фарс. Роман о страдании становится спекуляцией на страдании, элементарной слезодавилкой, чем-то разжигающим обывательское воображение: это сколько же ему засунуло за пяток лет активной половой жизни? 300 дней, если учитывать выходные, это получается… А ведь, для того, чтобы показать трагичность произошедшего количество не так важно.
Да и так ли необходимо педалирование, вынесение на первый план сексуальной несостоятельности героя, перед лицом более фундаментальных проблем? Так ли принципиальна его ориентация, его ненормальность в сексе в мире, где секс потерял всякий смысл, перестал быть ценностью, потерял связь с чем-то более значимым? (Кстати, по этой причине «Жизнь» не тянет на «гей-роман», хотя гомосексуального в ней больше чем нормального. Но это вопрос перспективы, точки зрения, а не принципа.)
Вообще трагедия сексуального насилия, если говорить именно об интимной сфере, не смотрится как нечто ужасное, если исключить боль и возраст, хотя бы потому, что такое же безлюбовное, просто обоюдосогласное сношение и является нормой в современном мире. Секс стал техникой, времяпрепровождением и удовольствием. Все отличие Джуда, в том, что он не видит ценности во всех этих компонентах, насилие лишает его такого чисто эмоционального упрощенного подхода к сексу. В остальном же, в понимании, что секс не связан с любовью, он – ущербный, Джуд не слишком отличается от остальных персонажей.
Семья умерла, любовь испарилась, секс потерял смысл. Осталась дружба как форма в большей степени соответствующая эгоистической природе нового человека. Дружба как замена семьи и любви. Дружба как договор, взаимообмен – вот это мелькает на страницах книга Янагихары. Свой круг, позитивные эмоции, поддержка, взаимное бегство от одиночества. К чести писательницы, следует отметить, что она не проходит мимо амбивалентности дружеских отношений. Дружба – это хорошая опора в жизни. Но это и путь в незрелость. Герои, если присмотреться, так и остаются инфантильными. Они не находят в себе силы шагать вперед, оторваться друг от друга.
Рано или поздно друзей нужно бросать, расставаться с ними навсегда – что-то в этом роде писал в свое время Стивен Кинг, - иначе они начинают тянуть тебя на дно. Так и происходит в «Жизни». Бегство от одиночество, стимулирует страх одиночества, лишает самостоятельности, способности смело продвигать по жизни в одиночку, ни на кого и ни на что не рассчитывая.
Роман Янагихары – хорошая иллюстрация литературы, в которой утрачено все высокое и глубокое, все метафизическое. Остается один человек, вернее пост-человек. Его волнения, переживания, сомнения, страхи. Его больная спина, член, задница. Все остальное – религия, раса, национальность, гражданственность, мораль перестает быть важным и значимым. Человек живет для себя. И хотя в конце книги есть размышление о бессмысленности жизни для себя, о том, что нужно жить для других – это такой красивый самообман, утешение перед собственным уходом, демонстрация морали проститутки, помнящей о том, что ее круг ее профессиональных обязанностей сводится к тому, чтобы доставить удовольствие другим.
Круг других не слишком широк. Это свои люди. Брат-инвалид, друг инвалид. Родственники и друзья. В большей степени вторые, чем первые. Справедливость – пустое понятие. Все моральные понятия пусты. Правильность, верность букве и принципу договора важнее. Жизнь очерчивается узким эмоциональным окружением. За его пределами нет ничего. Инфантильный эгоизм, подчеркнутая асоциальность. Не принципиальная. Просто так получается.
Книгу Янагихары трудно воспринимать как реалистичное повествование. Она начинается с конца диккенсовских романов, с того момента, как герой встречает добрых приятелей и хороших покровителей, приводящих его к счастливому и безбедному существованию. Впрочем, автор и сама говорит о сказочности содержания. Да, метафора искаженной жизни, поиск новых форм и идеалов жизнеустройства не через теорию, а через быт, через рутинное проживание составляет ее основу. И все же эта книга неглубока. Она – описание, а не размышление. Она – переживание, а не холодно, твердой рукой выписанная картина человеческой трагедии. Это мелодраматическая история, рассказывающая о непреодолимости боли. А на ее месте должна быть безжалостный рассказ о саморазрушении личности, о смерти, которую сеет вокруг себя дитя насилия.
Намеки на это есть. Но беспощадный Джуд так и останется легендой, заслоненной пространными описаниями аутоагрессии.
«Жизнь» слишком многословна, слишком некоротка для того, чтобы потрясать. Она выглядела бы много сильнее, концентрированней, будь она меньше хотя бы в половину. Тогда бы мы имели на руках сильный в художественном отношении роман, пронзительную историю. В своем 700-страничном виде она встает куда-то в один бестселлеровый ряд вместе с последним романом Донны Тарт, опусом Энтони Дорра про невидимый свет.
Понижение планки, бестселлеризация литературы – общий тренд. В России Зулейха открывает глаза. В Америке Джуд их закрывает. Конечно, уровень другой, труба выше и дым гуще. Но факт остается фактом, в ранг главной книги года пытаются возвести имитацию эпики, глубокомыслия, подлинных чувств и больших надежд.
Янагихара Х. Маленькая жизнь. - М.: Corpus, 2017